Крайняя взаимная отчужденность России и Запада стала в этом году обыденностью. Обыденность началась довольно эмоционально — безобразными мартовскими сценами перед посольством США в Москве с киданием в здание миссии чернильниц, яиц и бутылок с кетчупом в знак протеста против миротворческой акции НАТО в Югославии, т. е. против массированных бомбардировок Сербии с целью вынудить Белград отказаться от своего суверенитета над Косовским краем.

Буйство толпы возле американского посольства умеренные люди объясняли некоторым психологическим срывом. Все, дескать, как-то совпало: и кризис, и усталость от реформ, и сомнительное миротворчество. В результате — тоска и обида от бестолкового десятилетия преобразований отлились в массовые беспорядки, но не следует придавать этому слишком большого значения. Публика побуянит и успокоится, посольский фасад отмоют, и все более или менее вернется на круги своя. Более убежденные атлантисты настаивали на том, что весь народный гнев был организованной акцией: трудящихся-де специально привозили буянить коварные спецслужбы.

Обе версии были чрезмерно легкомысленными. Если бы все дело сводилось к преходящему нервному срыву и тем более к провокации спецслужб, кто бы сейчас о тех давних делах вспоминал. Все было гораздо серьезнее. То, что творилось в марте, было знаковой акцией — чем-то вроде битья посуды при разводе. Все время бить посуду, конечно же, невозможно, но сам акт битья знаменует конец прежней жизни и прежней формулы сосуществования.

Прежней формулы как бы партнерства и вправду больше нет. За полгода с небольшим — смешной срок — Россия в глазах Запада полностью обрела черты угрюмого и зловещего государства, представляющего неизбывную угрозу для цивилизованной свободы. Россия же с не меньшей убежденностью воспринимает Запад как предателя того самого дела цивилизованной свободы. Именно в тот момент, когда губительный, но вместе с тем и очистительный кризис разметал в клочья прежнюю имитационную модель реформ, когда появились реальные экономические и политические предпосылки для подъема страны, когда российский корабль медленно и тяжко, но все же стал набирать ход, именно тогда общественное мнение и политики Запада открыли по нему огонь из орудий главного калибра. Банковский скандал, Чечня, а теперь уже и совсем грубый шантаж со стороны МВФ, более не затрудняющего себя выдвижением экономических условий, а сразу и прямо выдвигающего условия политические.

Была ли команда открыть огонь из всех батарей, сказать трудно. С одной стороны, синхронность и слаженность пропагандного огня впечатляет. Говоря языком российских олигархов, "наезд по полной программе", а мы-то знаем, как эти наезды делаются, и цену благородному негодованию наезжающих знаем тоже. С другой стороны, искать всюду теорию заговора совсем не хочется. Какая-то команда "мочить русских", может быть, и была, но чтобы исполнять ее с таким энтузиазмом, нужна столь глубокая и искренняя готовность, что, строго говоря, команды могло бы и не быть. Вспомним, сколько вымученности, искусственности, натужности было в прежних ритуальных братаниях западных политиков с русскими, сколько труда прежде стоило западным журналистам писать о России взвешенные статьи — и какое чувство легкости, свободы и уверенности в своей правоте сквозит в нынешних заливистых статьях "Le Monde", "New-York Times", в демонстративных объятиях и лобзаниях видных западных лиц с чеченскими террористами, в горделивых нравоучениях британского премьера Тони Блэра, предписывающего русскому правительству делать "хенде хох!" перед бандитами. По заказу такие вещи так хорошо не делаются — слишком уж душевно получается.

Корни сегодняшней теплой душевности глубоки. Не будем уже говорить о том, что западные рассуждения о русских варварах имеют добрую и многовековую историю. Отчасти этим рассуждениям мы обязаны и сами — варварства в нас и хватало, и хватает. Отчасти — тем, что логика ксенофобии присуща европейцам ничуть не меньше, чем всем прочим. Еще в XVIII веке французы вполне искренно считали, что фактическая граница Европы и Азии проходит по Рейну, а что восточнее — то уже Азия. Еще в начале XX века тот же французский патриотизм достигал даже и высочайших научных высот. В своем капитальном труде один французский профессор устанавливал важную физиологическую особенность немцев, заключающуюся в склонности к частому и обильному опорожнению желудка, и предлагал использовать это открытие для более эффективной поимки немецких шпионов. На таком добром фоне нынешние опыты министра иностранных дел Французской Республики г-на Ведрина по борьбе с русским империализмом и пламенное обличительство газеты "Le Monde" выглядят довольно невинной шуткой. В конце концов потребность в варварах, т. е. в какой-либо этнической, социальной, национальной или религиозной группе, с которой можно не церемониться, про которую можно говорить что угодно и делать с ней что угодно, — в природе человеческой. Подавляется эта потребность с великим трудом и никогда — до конца. Особенно велика эта потребность у нынешнего Запада, задыхающегося в тисках политкорректности, настоятельно предписывающей страстно и публично любить разнообразные меньшинства, к которым в сердце своем далеко не всякий испытывает особенную приязнь. Когда из кого-то очень долго и нудно вымогают любовь к тому, кого терпеть не можешь, итогом этих опытов является накапливаемая агрессивность, нуждающаяся в канализации. Если бы России и русских не было, их нужно было бы придумать. Должен же кто-то отдуваться за пламенную любовь к педерастам, наркоманам, суринамцам, алжирцам, албанцам, гринписовцам и т. д., и т. п. Чем более варваризируется западный мир, напоминая в этом отношении Римскую империю IV века по Р. Х. (см. наблюдение "Париж — это город, в котором когда-то жили французы"), с тем большим презрением он относится к внешним варварам, в качестве которых на сей раз выступаем мы. Загнивание великих цивилизаций — зрелище столь же некрасивое, сколь и однообразное.

Кроме сублимационных проблем империи времени упадка есть причины и более конкретного характера. Откуда взялось почившее в бозе партнерство России и Запада, весь этот медовый месяц 90-х годов? Взялось все это из большой растерянности, вызванной внезапным, а по историческим масштабам попросту молниеносным распадом СССР. В 1991 г. лишний раз можно было убедиться в том, что империи не просто смертны — они еще и внезапно смертны.

Внезапная смерть СССР породила совершенно беспрецедентную ситуацию, не имевшую место уже, как минимум, три с половиной века, т. е. по краткости людской исторической памяти не имевшей место вообще никогда. Принимая в качестве условной даты Вестфальский мир 1648 года, подведший черту под Тридцатилетней войной, историки дипломатии отмечают, что с этого времени в полной мере утвердилась международная система, основанная на равновесии сил, т. е. на взаимоупоре противостоящих друг другу мощных государств. Схемы взаимоупора за эти три с лишним века неоднократно менялись, но сам принцип оставался неизменным. Когда взаимоупор двух сверхдержав прекратился по причине исчезновения одной из них, оставшаяся в одиночестве заокеанская сверхдержава с примыкающей к ней сателлитной и не имеющей самостоятельного внешнеполитического курса (т. е. основанного на взаимоупоре) Западной Европой испытала и продолжает испытывать тяжелый кризис идентичности. Победы, как выясняется, бывают немногим лучше поражений — особенно когда полностью отсутствует понимание того, что, собственно, с этой победой надлежит делать. Ведь положение единственной сверхдержавы при своей очевидной лестности ставит совершенно новые и непонятные задачи. Если продолжать жить на общих основаниях, не претендуя на необычайные права, непонятно, в чем же тогда единственность и уникальная сверхдержавность. Без регулярных напоминаний все скоро так и забудут, что Америка есть сверхдержава.

Если на своих особенных правах настаивать и все время напоминать о своей уникальности, тогда мы очень быстро придем к идее мирового правительства, к ограничению суверенитета всех остальных народов и государств и соответственно к роли высшего и последнего судии, властно призванного пасти народы. Одни могут одобрять идею мирового правительства, другие — видеть в ней совершенно очевидный коготок антихриста, но и те и другие должны сойтись в том, что, хороша идея или плоха, совершенно неясно, как подступиться к ней практически. За исключением Древнего Рима сколь-нибудь серьезного опыта миродержавия пока не наблюдалось, и ко всему придется идти методом проб и ошибок, т. е., как не преминут отметить завистники, с гиппопотамьей грацией, с беспрестанным лицемерием и утверждением двойной морали, с большим количеством поломанной мебели (та же Сербия etc.). Что благодетельное мировое правительство, что царство антихриста просто так, ровно и гладко на свет не являются. Уникальная сверхдержавность, вдруг свалившаяся на западный мир, оказалась чем-то вроде чемодана без ручки: нести тяжело, а бросить жалко. От человека, несущего такой чемодан, очень трудно ожидать размеренного шага и величавой осанки — то же относится и к нашим западным соседям, малоуспешно осваивающим роль ученика чародея.

Мировое правительство все время должно изобретать врагов нового мудрого миропорядка и смело их укрощать — ибо иначе на кой черт оно нужно? При надлежащей степени озверения поиск врагов и их укрощение можно превратить в увлекательное занятие — но именно, что при степени озверения. Поскольку современный Запад скорее безволен и труслив, эффективного озверения не получается, но тогда деятельность мирового правительства приобретает совсем карикатурный облик: нужно искать страшных противников всемирного счастья, покоя и безопасности, причем так, чтобы эти противники одновременно и были страшной угрозой всему человечеству, и ни под каким видом не могли бы дать сколь-нибудь серьезной сдачи.

Большой сумбур и непоследовательность, царящие в борьбе за светлые идеалы, объясняются именно этим. Старинный анекдот советской эпохи гласил о том, как волк, идя по лесу, подзывал к себе зайца и приказывал тому назавтра явиться к 14.00 на предмет того, чтобы быть съеденным. Заяц молил о пощаде, но тщетно. Затем волк призывал лису и сообщал ей, что в 14.00 он обедает, а в 15.00 она должна явиться удовлетворять его страстные плотские потребности. Мольбы и здесь были тщетны, а в записную книжечку (слова "органайзер" тогда не знали) делалась соответствующая новая запись. Наконец, волк замечал ежика, однако на строгий приказ подойти и выслушать распоряжение следовало грубое: "Пошел ты на ....!" Волк брал книжечку и говорил: "Гм!.. Придется вычеркнуть". График предоставления гуманитарной помощи скорее всего будет составляться по сходному принципу.

Россия достаточно долго следовала смиренным примерам лисы и зайца, чтобы оказаться в списке достойнейших кандидатов на избавление от гуманитарной катастрофы, коррумпированного и тиранического руководства etc. Поскольку мировое правительство должно же чем-нибудь заниматься, на исходе лета искомое приглашение наконец-то воспоследовало. Ответ, однако, был скорее выдержан в стиле серого ежика (Ельцин в Стамбуле), что, с одной стороны, избавило нас от прелестей немедленной отдачи российских дел под практическое руководство прогрессивных западных идиотов, с другой стороны — этих идиотов несказанно обидело и окончательно укрепило в их мнении о прирожденном русском варварстве.

Природа не терпит пустоты, и доколе взаимоупор губительно отсутствует в международных отношениях, доколе, в частности, Россия непозволительно слаба, столь же глупые, сколь и опасные попытки корчить из себя мировое правительство будут продолжаться, ибо Запад — и это самое ужасное — действительно сам не знает, что ему делать со своим новым статусом и званием. А поскольку новая генерация западных лидеров, призванная решать новые, никем доселе не решавшиеся внешнеполитические задачи, представлена личностями типа Блэра или Шредера, на фоне которых и члены брежневского политбюро покажутся героями и мудрецами, в чем, в чем, но в кризисных и полукризисных ситуациях мы в ближайшие годы недостатка иметь не будем. "Бойся быка спереди, лошади сзади, а дурака со всех сторон". Нынешнего левосоциалистического Запада придется бояться именно так — со всех сторон, ибо давно уже в истории не наблюдалось столь выдающегося контраста между тяжестью проблем и полным ничтожеством лиц, призванных к их решению.