Даже сомнительных триумфов не так уж много было в истории всеобщего ополчения, зато эпизодов совершенно постыдных – великое множество.

Список шляхетских привилегий и прав был длинным, и в течение веков пунктов в нём становилось всё больше.

Что же касается обязанностей – тут и перечислять не надо. Формально на польских гербовых господах лежала только одна абсолютная обязанность, от которой в свете закона они никак  не могли увильнуть. Взамен за свой статус шляхтич обязан был защищать отечество.

«Смутьянство».  Предназначенный для коня, доспехов и сабли

На первый взгляд может показаться, что элита весьма серьёзно относилась  к своему долгу. Достаточно типичное мнение в конце XVI века выразил анонимный автор трактата «Исправление Речи Посполитой к элекции нового короля». Он писал напыщенно, что каждый шляхетский сын рождается как  miles regni, солдат королевства. Даже не с колыбели, но с первого вздоха он

предназначен для «коня, доспехов, сабли». Из-за своего происхождения он всегда готов, всегда жаждет встать с оружием в руках на защиту «нужд матери своей Речи Посполитой».

Лукаш Гурницкий на страницах «Польского Придворного» точно так же убеждал, что жизненное призвание человека высшего круга – «рыцарское ремесло» и завоевание славы «мужеством» и «силой».

С удовольствием рассуждали о том, что существование шляхты – гарантия безопасности страны и фундамент её могущества, потому что ведь именно  шляхтичи завоёвывали земли, отражали вторжения и приводили врагов в ужас. Кроме того шляхтичи были уверены, что именно военные  заслуги оправдывали их своеволие и  вседозволенность в других жизненных сферах.

Анджей Фрыч Моджевский, неизменно критически глядевший на высшее сословие, писал в середине XVI века, что, по мнению шляхтичей, военная служба давала им права  устанавливать всяческие законы, мучить крестьян и мещан вплоть до убийства плебеев. Всё, что позволяли себе сарматы, считали они наградой – по словам Моджевского, «постыдной» - за «мужество».

О том, что солдатский или же рыцарский идеал присущ был не только политическим писателям, но и широким шляхетским массам, убедительно свидетельствуют хотя бы портреты помещиков – и обычные, висевшие в имениях, и гробовые. Панов охотно изображали не только в жупанах и кунтушах, но и в военном уборе. Ещё более убедительным примером являются надгробные изваяния,  изготавливаемые по заказам особенно богатых шляхтичей и магнатов. В XVI  веке, если кто-то заказывал для себя (или покойного родственника) такую статую или барельеф, то неизменно выбирал военный образ.

Герой представал  в полном доспехе, закованный в металл с головы до ног, только шлем бывал снят, чтобы видно было лицо. Анджей Вычаньский, который в своё время исследовал эту тему, обратил внимание на то, что доспехи с надгробий нисколько не были похожи на те, которые носили на поле боя. Это был реквизит парадный или прямо-таки фантастический, существующий скорее в воображении  художника,  нежели в реальности.

«Даже если шляхтич владел подобными доспехами, сомневаюсь, чтобы он имел случай или желание в них нарядиться», - комментировал Вычаньский.

Ибо повальная шляхетская страсть к войне была такой же фикцией, как вышеописанные доспехи.

Шляхтичи хвастались собственной отвагой и военными заслугами предков, подчёркивали – как некий автор второй половины XVI века – что при первой же возможности они готовы «живот»,  то есть жизнь, «за Речь Посполиту» положить. Эти кичливые декларации, однако, явно противоречили другому, примитивному и эгоистичному идеалу:  картине спокойной, безопасной и беззаботной жизни в помещичьем имении.

Как жёстко констатировал исследователь шляхетской литературы Славомир Бачевский,  тут мы имеем дело с «своеобразной шизофренией». Шляхтичи в одно и то же время видели в себе бесстрашных рыцарей и призывали бросить рыцарские занятия и опасности для безмятежной сельской идиллии. Первый идеал был популярен в литературе, живописи, скульптуре. Второй не только находил своё отражение в культуре, но и реализовался в жизни в массовых масштабах.

Уже в XV веке типичный шляхтич с неудовольствием смотрел на перспективу обязательной военной службы. В XVI веке  – когда окончательно восторжествовало господство гербовых над остальным обществом – доминирующей позицией стал пацифизм.  Относительно зажиточный помещик, владеющий собственным имением, обожал идею мужества, но гнушался войной, а уж наступательные походы ему были прямо-таки омерзительны. Ян Кохановский вряд ли сильно преувеличивал, когда писал, что владельцы имений отдавали старые шлемы на гнёзда для наседок, а отцовские мечи использовали как кочерги или перековывали их на сельскохозяйственные орудия.

Так же и Пётр Скарга досадовал, что многие из якобы рыцарей не умеют «на коня сесть, оседлать его и к походу изготовить».

Замечания эти отчасти попахивают вымыслом, но лишь потому, что мечи и шлемы, хотя и не используемые по прямому назначению, хорошо годились для украшения интерьеров. Гербовой понимал, что на их фоне куда лучше рассказывать о – настоящих или выдуманных – боях предков, нежели прятать позеленевшие доспехи в курятнике. Что же касается верховой езды, то трудно было обойтись без неё в обыденной жизни.  Однако, одно дело – поездка шагом к соседу при помощи конюшенных, а другое – использование коня на военной службе и тем более на поле боя.  Утрата боевых навыков у шляхты  не были тайной для здравомыслящих наблюдателей.

Анджей Фрыч Моджевский без лишних слов и не выбирая выражений заявил, что шляхта утратила способность к обороне страны, а потому следует обдумать смысл дальнейшего существования привилегированного сословия. Никакой апологет гербов, добродетелей и чистой крови не сказал бы ничего подобного. Но это не значит, что сами помещики не осознавали проблемы. Осознавали, но в то же время относились к ней так, что было ясно, что они не в состоянии смириться с ситуацией. Например, Миколай Рей в одном из своих произведений признавал, что состояние обороноспособности государства совершенно неудовлетворительно. В другом же воспел повсеместно господствующий миф  и заявил с гордостью, что польское войско способно побить любого врага.

Как будто одно утверждение совершенно не противоречило другому.

Всеобщее ополчение

Обязанность шляхты защищать отечество реализовалась в институте под названием всеобщее ополчение.  Этот институт не был уникально польским, по крайней мере, изначально. В средневековье это был повсеместно распространённый обычай,  когда каждый землевладелец обязан был за свой счёт лично являться на всякой военный поход, как правило  вместе с небольшим отрядом, свитой. Это была основа всего военного искусства в течение нескольких веков.  Но если созывание рыцарства для сражения с врагом оправдывало себя в XII и  XIII веках, то на склоне эпохи это уже считалось архаическим обычаем.

Как писал профессор Ярема Мичишевский, в XV веке «рыцарство во всей Европе ушло с полей сражений», его сменили армии, состоящие из оплачиваемых наёмных солдат. Они тоже часто бывали дворянами, но не посланными в бой по принуждению,  в рамках общего для всех приказа, а  сражающимися  по собственной воле. Одним словом – это были профессионалы, для которых война стала карьерой. В новой системе обязанностью дворян-землевладельцев стало не лично явиться на коне и с оружием на место сбора, а заплатить налоги, необходимые для  набора в армию. Новые армии часто бывали не столь многочисленны, но зато гораздо лучше вымуштрованы, вооружены и дисциплинированы, по крайней мере, если речь идёт о дисциплине во время сражения.

Исчезающее значение так называемых  общих походов, expeditio generali, стало ясным в Польше в ту же пору, что и в сопредельных странах. Мы уже упоминали  о краеугольным камне Речи Посполитой шляхетской – привилегии 1454 года, вытребованной не где-нибудь, а в лагере всеобщего ополчения, когда  собравшаяся шляхта пригрозила, что без основательных уступок со стороны короля она не пойдёт в бой с крестоносцами.  Следует досказать эту историю до конца. Цереквицкий привилей был утверждён 15 сентября. Спустя три дня польская армия, состоящая в абсолютном большинстве из шляхты, пошла в бой с армией ордена, уступающей ей в численности.

На польской стороне было 16 тысяч кавалерии и по крайней мере несколько сот солдат пехоты. На стороне крестоносцев – общим счётом 15 тысяч. Однако это была профессиональная армия. Польские силы позволили обойти себя с флангов, не вымуштрованные  шляхтичи  легко поддавались панике и бросались наутёк. Посреди всеобщего бегства король принуждён был тоже оставить поле битвы.  Погибло по крайней мере 3 тысячи человек, в том числе несколько важных военачальников, триста рыцарей попали в плен. Для сравнения – войско ордена потеряло всего сто солдат.

Как подчёркивал наилучший исследователь этой темы Мариан Бискуп, такого страшного разгрома не случалось никогда ранее в бурной истории  взаимоотношений поляков и крестоносцев. Однако после битвы не были отменены привилегии, которые шляхта оказалась не способна заслужить на поле боя, и даже не были проведены радикальные реформы в армии.

На Западе подобные поражения давали импульс, необходимый для того, чтобы заменить рыцарство наёмным войском со стабильным финансированием. В Польше тоже предпринимались, особенно в XVI веке, попытки в этом направлении. Однако все они провалились. Шляхта не соглашалась ни на то, чтобы платить постоянные налоги на армию, ни на то, чтобы эти налоги платили их крестьяне, ни даже на то, чтобы можно было заменить обязанность личного участия в войне денежным взносом. Словно бы этого было мало, сейм и сеймики пресекли все попытки осовременить всеобщее ополчение. Институт этот врос в польский государственный строй, сохраняя архаичные, окаменевшие средневековые формы и правила. Они всё ещё имели силу в XVIII веке и даже позже. Потому что всеобщее сплочение созывалось ещё во время восстания Костюшко, затем во времена герцогства Варшавского (начало XIX века), чтобы поддержать профессиональную наполеоновскую армию.

Созвать всеобщее ополчение мог только король с согласия рады панов, а со второй половины XV века – с одобрения сеймовой шляхты. Он делал это, рассылая так называемые «Вицы». Не совсем ясно, что изначально скрывалось за этим словом. «Вицами» мог служить пучок веток или связка верёвок, иногда специальный посох. Во всяком случае, какой-то символ наказания, вроде розги, тому, кто не откликнется на призыв. Однако во времена, нам близкие, «Вицами» были просто соответствующие королевские документы с печатями. Мартин Кромер в XVI веке был уверен, что название «Вицы» произошло от обычая  привязывать эти универсалы ветвями, верёвками к высоким жердям, чтобы они видны были издалека. «Вицы» посылались к  кастелянам и воеводам отдельных регионов страны. А те были обязаны позаботиться о том, чтобы их люди объехали «известные места», где охотно собиралась шляхта или где пребывала шляхетская прислуга. Там призывы оглашались и прибивались их копии.

Обычай требовал рассылать «Вицы» трижды, с перерывом в две недели, так что вся рассылка «Виц» занимала месяц.

«Первые «Вицы» объявляли об угрожающей опасности и были как бы предупреждением об ожидающемся походе всеобщего ополчения», - объясняет историк Лешек А. Вежбицкий. «Вторые «Вицы» подтверждали необходимость участия шляхты в войне и повелевали им как следует подготовиться к походу. Наконец, третьи и они же последние «Вицы» означали необходимость сбора земель, повятов и воеводств в то место, где обычно проходили сеймики».

Постепенно стало своеобразной нормой, что ради экономии времени короли издавали одновременно первые и вторые «Вицы». В 1653 году случилось даже, что Ян Казимир Ваза издал «Вицы» только один раз;  «первые за вторые и последние третьи». Однако  такой шаг вызывал сопротивление шляхты и неминуемое возмущение, поскольку совершенно не давал времени на подготовку.

Огромная опасность для власти

Всеобщее ополчение сохранялось несколько веков, но так и не удалось точно определить, кто и в какой мере обязан в нём участвовать.  Статуты Казимира Великого повелевали, чтобы на войну являлся не каждый шляхтич лично, но лишь каждый землевладелец  – тот, который владел землями по рыцарскому праву.  Соответствующее положение заключало в себе оговорку, выгодную  для гербовых, что шляхтич обязан прибыть в поход «самым лучшим образом, на который он способен».  Таким образом,  сколько людей приведёт с собой владелец данного поместья или комплекса владений, зависело только от его воли либо от давления местного общества. Хозяин одной деревни мог приехать, например, в сопровождении двух слуг, а владелец десяти поселений – с целым отрядом вооружённых родственников и толпой слуг. Но формально ничто не запрещало второму тоже явиться с двумя слугами либо в одиночку, несмотря на то, что он был настоящим богачом.

Попытки подсчитывать стоимость имущества и увязывать обязанности с доходами либо размерами землевладений были  пресечены.  Так что Мартин Кромер был прав, когда горевал над своевольством, которое, в соединении с «падением дисциплины и верности», нанесло немалые «обиды и ущерб всей Речи Посполитой».

Польским королям не надо было доказывать, что всеобщее ополчение представляет сомнительную ценность.

Тем более  не надо было объяснять им, что поход многотысячных толп рядовой шляхты несёт в себе огромную опасность для власти. На время всеобщего ополчения приостанавливалось действие судов и государственных учреждений, а собравшиеся, уверенные, что представляют всё рыцарство, чувствовали, что могут считать себя «конным сеймом» и вмешиваться в большую политику. И они так и делали, если только какой-нибудь трибун оказывался способен направить их радикально противоположные чаяния и мнения в одно русло.

В 1537 году участники всеобщего ополчения вместо того, чтобы вступить в битву с молдавским войском, осадили собственного короля, Сигизмунда Старого, запертого в замке во Львове. Два месяца они держали монарха в ловушке, требуя  дальнейшего ограничения его полномочий  и увеличения собственных. Власти извлекли урок из этих событий, фривольно называемых «войной кокоша» (каламбур, рокош – мятеж, бунт;  кокош – курица, - прим. перев.) или  куриной войной», словно пострадали только крестьянские птичники  под Львовом, а не  величие трона. Следующие восемь десятилетий вплоть до 1621 года не было созвано ни одного общего  похода в масштабах всей страны. Всеобщее ополчение использовалось только в местных масштабах, в ограниченных действиях или в борьбе с разбойниками  -  и, кстати, не всегда успешно.

Войны, ведшиеся с середины XVII века, снова принудили прибегать к общим походам, но результаты этих обще-шляхетских экспедиций оказались прямо-таки компрометирующими.  Из немногочисленных успехов не умели извлечь никакой пользы. Например, в 1651 году ополченцы помогли разбить казацко-татарские силы при Берестечко. Однако, едва лишь протрубили победу,  шляхта начала разбегаться по домам. А противник в это время быстро восстановил силы и снова стал угрожать Речи Посполитой.

Даже сомнительных триумфов не так уж много было в истории всеобщего ополчения, зато эпизодов совершенно постыдных – великое множество.

В июле 1655 года перед лицом громадного шведского нашествия всё ополчение Великопольши, около 20 тысяч мужчин, капитулировало перед врагом и признало  власть иноземного короля, Карла Густава. Правда, малпольские шляхтичи так легко не сдались, но они тоже не проявили никакого желания сражаться. К месту сбора прибыло их очень мало, главным образом, из традиционного страха перед конфискацией имущества и для того, чтобы в случае чего получить соответствующую справку. «Мы здесь для того, чтобы мы здесь были, а не для того, чтобы мы бились», - насмехались они перед лицом катастрофы, какой ещё никогда не видела страна. Битва с их участием, произошедшая под Жарновом 16 сентября, закончилась легко предсказуемым разгромом. А потом ополченцы коллективно дезертировали, утверждая, что они своё дело сделали.

Фрагмент книги «Смутьянство. Истинная история польской шляхты» Камиля Яницкого, Познанское издательство.