Между тем никем не избираемая элита, не ограничиваясь такими институциональными изменениями, все больше вмешивалась в демократические процессы государств-членов. Удачный "денежный путч" ЕЦБ против Берлускони в 2011 году, когда центральный банк фактически вынудил премьер-министра уйти в отставку, сделав это предварительным условием поддержки итальянских облигаций и банков, является хорошим тому примером. Финансовый шантаж греческого правительства Ципраса — еще один пример. В совокупности эти события привели к тому, что некоторые наблюдатели предположили, что ЕС становится "прототипом постдемократии", ярым противником национального суверенитета и демократии.
Выжженная земля, оставшаяся после финансового кризиса, и последовавшая за ним политика строгой экономии, навязанная элитами, привели в середине 2010-х годов к первым в этом столетии крупным бунтам против истеблишмента, какими стали Брексит, Трамп, желтые жилеты и усиливающаяся антипатия к ЕС по всей Европе. Это массовое пробуждение, казалось бы, ознаменовало "конец конца истории", повсеместное неприятие неолиберального порядка, возникшего после холодной войны. Однако эти волнения в конечном итоге ни к чему не привели. Они были ослаблены или нейтрализованы истеблишментом посредством репрессий и идеологических контратак.
В этом смысле пандемия, помимо ее эпидемиологической природы, может быть истолкована как "глубокое структурное событие", которое ускорило эту авторитарную централизацию власти. Правительства раздули опасность для того, чтобы отбросить в сторону демократические процедуры, милитаризировать общества, подавить свободы и осуществить беспрецедентные меры контроля над людьми. А в процессе этого — "заморозить" демократическую политику и истощить остатки энергии популистских движений конца 2010-х годов.
Аналогичная авторитарная динамика возродилась с началом российско-украинского конфликта. Сейчас медийно-политический истеблишмент порочит, подвергает цензуре и даже наказывает тех, кто критикует западную воинственность. Всего лишь месяц назад ЕС принял шокирующее и беспрецедентное решение, введя санкции против трех граждан Евросоюза. Он запретил им поездки по ЕС и заморозил банковские счета — якобы за то, что они вели "пророссийскую пропаганду".
В то же время появились новые популистские угрозы установившемуся порядку, главным образом со стороны правых. Но пока они тоже не в состоянии нарушить существующее положение дел. Отчасти потому, что все более непопулярные и лишившие себя легитимности элиты Запада обращаются к еще более наглым формам репрессий, чтобы влиять на результаты выборов и заглушать эти проблемы. Случай с Румынией ознаменовал зловещую эскалацию: элиты, пользуясь поддержкой НАТО и ЕС, отменили результаты президентских выборов, наложив запрет на участие популистского кандидата с помощью необоснованных утверждений о вмешательстве России.
Эти события сигнализируют о тревожной тенденции. Элиты больше не ограничивают себя "управлением" результатами голосования с помощью "мягких" или тайных средств, таких как манипуляции со СМИ, цензура, юридические войны, экономическое давление и разведывательные операции. Они с нарастающей готовностью полностью отказываются от формальных структур демократии. Если оглянуться назад, то "постдемократическая" эпоха технократической практики управления, описанная Краучем, кажется в сравнении с сегодняшним днем позитивной и безобидной. Все эти репрессии осуществляются во имя защиты демократии от так называемых внутренних угроз (популистов) и внешних опасностей (иностранных врагов). Однако становится все более очевидно, что их истинная цель заключается в укреплении власти элит.
Однако направленный против истеблишмента анализ нынешнего "кризиса демократии" в основном зиждется на ошибочных предположениях: что текущая фаза отклоняется от исторической нормы; что послевоенный социал-демократический капитализм был по-настоящему демократическим; и что возврат к нему возможен. Эти предположения рассыпаются в пыль при пристальном рассмотрении.
Западная либеральная демократия, определяемая как представительная власть на основе всеобщего избирательного права, является совсем недавним явлением. Полное мужское избирательное право появилось в ограниченном числе стран только между серединой XIX века и началом ХХ-го. Женское избирательное право появилось в целом после Второй мировой войны. Фактическое право голоса у расовых меньшинств, таких как афроамериканцы, появилось спустя десятилетия. Короче говоря, демократия как всеобщее избирательное право для взрослых, независимо от состояния, имущества, расы или класса, существует всего несколько десятилетий. Раньше это было исключительной прерогативой элиты, либо же люди получали это право по половому признаку или по цвету кожи.
Кроме того, как отмечалось выше, демократия — это нечто гораздо более существенное, чем просто процедура голосования. Если демократия что-то значит, то она должна давать возможность гражданам влиять на курс государства и формировать политическую повестку по фундаментальным вопросам — будь это иммиграция, внешняя политика или общая траектория социальной и экономической политики. Трудно утверждать, что западная демократия соблюдает сейчас это условие. Однако остается без ответа еще один вопрос: если "реальная демократия" сегодня мертва, была ли она вообще когда-нибудь жива?
На протяжении относительно короткого периода — примерно между 1940-ми и 1970-ми годами — мы наблюдали за той формой демократии, которая была явно содержательнее того, что существует сегодня. За эти десятилетия, которые часто называют "золотым веком" капитализма, рабочий класс впервые в истории интегрировался в западные политические системы. Это позволило ему оказывать значительное влияние на политическую повестку, что привело к существенному расширению социальных, экономических и политических прав в условиях растущей политизации масс. Контраст с постполитическим периодом действительно очень резкий.
Тем не менее было бы неправильно идеализировать Запад середины прошлого века. Даже тогда демократия в ее содержательном смысле оставалась сильно ограниченной. Хотя правящие классы под давлением народных движений, холодной войны и угрозы общественных волнений были вынуждены наделять все большее количество людей избирательными правами и признать целый ряд политических и социальных прав, они делали это отнюдь не добровольно. Наоборот, ими часто двигал страх перед тем, что массы могут создать реальную угрозу установившемуся общественному порядку, и что рабочие могут использовать демократию для ликвидации существующих отношений.
В результате, идя на экономические уступки, западные элиты одновременно ограничивали демократическое участие самыми разными способами. Современные конституционные системы, включая зарождающиеся наднациональные структуры, такие как учрежденный в 1952 году Европейский суд, явно ограничивают народный суверенитет. Избранные правительства лишены возможности проводить определенную экономическую и социальную политику или даже бросать вызов существующим международным союзам. Все это время власть постепенно смещалась. Парламенты становились все слабее, а технократы и судьи все могущественнее, и каждый по-своему доказывал свою способность обходить и попирать национальные законы. Этому часто находили оправдание, называя такие действия способом защиты демократии от иррациональных и дестабилизирующих, как утверждала пугливая элита, требований масс. Это давний аргумент в либеральной политической мысли, приравнивающий слишком активное участие населения к риску популизма, власти толпы или экономической безответственности.
Падение Берлинской стены стало символом конца этой эпохи. За прошедшие десятилетия мы стали свидетелями постепенного разрушения демократических норм, причем этот процесс резко ускорился в последние годы. Здесь уместно вспомнить "исключительный случай" [немецкого правоведа и философа] Карла Шмитта, когда конституционные гарантии временно отменяются, и навязываются решения, которые невозможно протолкнуть по обычным демократическим каналам. Тем не менее, как подчеркнул 20 лет назад итальянский философ Джорджо Агамбен, "исключительный случай" в западных государствах теперь превратился в постоянное состояние.
Будущее, к сожалению, выглядит мрачным. Условия, приведшие к непродолжительному периоду содержательной демократии, исчезли и вряд ли вернутся в ближайшее время. На самом деле содержательная демократия мертва. Тем не менее распадающийся геополитический порядок, лежащий в основе западного господства и наталкивающийся на вызовы со стороны зарождающегося многополярного порядка, подкрепленного усилением таких держав как Китай, знаменует глубокие политические и экономические сдвиги. Разрушение гегемонии Запада ведет к ослаблению его элит, чье господство долгое время опиралось как на внутреннее подавление, так и на демонстрацию силы за рубежом. Снижение влияния в мире усиливает внутреннее недовольство, особенно когда оно подпитывается нарастающим системным неравенством.
Этот распад обнажает структурные недостатки западной системы. Без геополитической стабильности и экономического доминирования, которые когда-то маскировали внутренние противоречия, элиты становятся более уязвимыми. Что крайне важно, этот упадок также прокладывает путь новому порядку. Это не только геополитическая перестройка, но и возможное переосмысление политических и экономических систем. Пока западные элиты силятся сохранить свою ослабевающую власть, появляются огромные возможности для альтернативных концепций государственного управления и демократии.
Нам предстоит ответить не просто на вопрос о том, можно ли "возродить" демократию. Может ли возникнуть новый политический проект, который заменит изношенную модель управляемого элитой либерализма? Старый порядок рушится, а новый еще не родился. В этом вакууме может произойти что угодно.
Статья публикуется с незначительными сокращениями.