Лев Минц

Журнал "ВОКРУГ СВЕТА" №9, 1990

Мы вылетели морозным вечером и всю ночь летели навстречу солнцу, а утром вышли из самолета в ослепительный и жаркий индийский день. Утро было ещё на наших часах, а здесь из-за трехчасовой разницы пылал день. И это было единственным, что я мог заметить сразу, ибо ничего специфически индийского не было в длинном коридоре, куда мы попали сразу из самолета и по которому шли в зал пограничного контроля.

РАДЖПУТЫ И АВСТРАЛОИД

Но редко стоявшие в коридоре солдаты с тяжелыми длинными винтовками были, несомненно, индийскими — плечистые, черноволосые, смуглые, в форме английского образца. В зале за перегородкой сидели такие же военные и, получая паспорта, набирали данные на клавиатуре компьютеров.

Зазвонил телефон. Капрал оторвался от клавиш, поднял трубку и четко произнес, раскатывая твердое "р":

— Корпорал Чопра. Кэптэн Чопра? Йес, сэрр!

И, повернувшись, крикнул:

— Кэптэн Чопра, сэрр!

Подошел капитан Чопра и очень офицерским движением взял трубку:

— Кэптэн Чопра.

Он молодцевато глядел поверх наших голов и время от времени кратко бросал:

— Йес, сэрр! Йес, сэрр!

И лишь один раз на хинди:

— Ача, сэрр! Хорошо, сэр!

И положил трубку.

Было очень приятно слышать этот разговор, в нем было что-то чуть ли не от киплинговской Индии: английская речь на индийский лад с этим раскатистым "р", даже известное из рассказов слово "ача", которое можно перевести и как "хорошо", и как "слушаюсь".

Военные были очень похожи на тех раджпутов — представителей воинской касты, как я их себе представлял. Кроме них, в зале был только один еще индиец: маленький, в paбочем мешковатом комбинезоне, почти чернокожий, с плоским носом и курчавыми спутанными волосами. Он стоял у входа в туалет, где, судя по всему, работал уборщиком, и махал нам рукой.

Не знаю, обратили ли внимание мои спутники (а нас была целая делегация по культурному обмену) на разницу между уборщиком и пограничниками, но я-то ее отметил сразу, ибо с этих мелочей и начиналось мое знакомство со страной, известной лишь по литературе,— узнавание усвоенного.

Об Индии пишут много и разнообразно. Существуют как бы два уровня: в широкой печати и в книгах. Считалось, что если страна дружественная, то и происходят там события прогрессивные и положительные, а проблемы и трудности существуют лишь со служебным наречием "пока". Отмахнуться от проблем совсем было невозможно, слишком долгие тысячелетия они копились, но хорошим тоном считалось писать примерно так:

"Тридцатидвухлетний неприкасаемый Калидас, работающий уборщиком автобусной станции, живет пока еще трудно, но он уверен, что все его восемь детей увидят лучшую жизнь".

В книгах труднейшие проблемы, стоящие перед Индией, не замазывались, скорее наоборот, как бы в противовес газетам, описывались столь ; подробно и основательно, что у читателя создавалось впечатление, что груз традиций совершенно задавил ростки современности.

Научную литературу я в расчет не беру, ибо круг ее читателей достаточно узок.

В последнее время у Индии появились рапсоды, славословящие идеальную мудрость, гармонию жизни, единение индийцев с природой — некий идеал древнего самобытного пути. Благодаря ему страна вроде бы равно далека от пороков капиталистического Запада и искривлений социализма европейского Востока. Да еще все мы смотрели телевидение и бесчисленные индийские фильмы. Так что каждый из нас открывал для себя Индию на основе сложившихся уже представлений. Для меня, например, уборщик сошел как бы со страниц книги Л. Шапошниковой "Австралоиды живут в Индии". В ней автор — один из крупнейших наших индологов,— убедительно доказывала, что древнейший слой населения страны относился к австралоидной расе; покоренные светлокожими индоарийскими народами, они составили низшие касты. И в других книгах по Индии я читал, что чем выше каста, тем светлее кожа.

Солдаты были светлокожи, с прямыми носами и карими глазами. Уборщик был мал, темен и плосконос.

БРАХМАНЫ, mArtelОРЫХ Я ВИДЕЛ

Все мы слышали о кастовой системе. Гораздо меньше людей представляет себе, насколько она сложна и запутана. Если на вершине "чатур-варнья" — "системы четырех варн" — стоит брахман1-священнослужитель, за ним следует кшатрий-воин, купец-вайшья, а в подножии пирамиды слуги-шудры, то это еще не значит, что у брахмана больше власти, чем у кшатрия, или больше богатства, чем у вайшьи. Сельского священника на Руси тоже именовали батюшкой и целовали ему руку и князья, и именитые купцы, а мог ли он сравниться с ними влиянием?

Каждая варна полна каст, подкаст и их разновидностей, как ящик комода бельем. И к тому же в систему чатурварнья не входят самые обездоленные — внекастовые, неприкасаемые2, занимавшиеся (и занимающиеся) нечистыми с точки зрения индуизма занятиями: уборкой нечистот, обработкой кож, свежеванием падали. Ганди боролся против угнетения неприкасаемых, он сменил это наименование на "хариджаны" — "божьи дети" (хотя теперь оно звучит примерно так же, как раньше "неприкасаемые"). Правительство приняло немало законов, охраняющих их. И, конечно, считать, что все нынешние хариджаны нищи и забиты, столь же неверно, как и то, что брахманы — толсты и богаты.

Кстати, среди брахманов, которых я видел, толстых не было ни одного. Одеты они были в простенькие одноцветные ситцевые юбки-лунги. Я, конечно, имею в виду лиц, в принадлежности которых к высшей касте я уверен.

Это происходило в том случае, когда они работали брахманами.

В храме Шивы в Перуре, что близ города Коимбатор в штате Тамилнад, я узнал от жреца, почти белокожего интеллигентного молодого человека, что служба Шиве в этом храме — его наследственная должность. Тут же будут служить и его дети. Все приношения верующих принадлежат храму, а священнослужители имеют скромное содержание. Тут же работает и его отец. Он познакомил меня со старичком в холстяной юбчонке, и они повели меня к храмовому слону. Он тоже получает содержание от храма, но больше, чем брахман. Слон благословил меня, положив на голову раскрашенный хобот.

В торговом квартале города Бангалор в тесном пространстве среди лавчонок стояло изображение бога Вишну и курились благовония. За загородочкой стоял совсем молодой парень, что-то мелодично напевал и ритмично стучал в маленький барабанчик. Люди бежали мимо по своим делам, но многие останавливались, быстро и деловито сбрасывали сандалии и замирали, склонив головы и сложив руки. Парень окуривал их дымом, опускал ложку в алюминиевый бидон и наливал в сложенные лодочкой ладони молоко. Выпив его и бросив на тарелку пару монет, люди поддевали большим пальцем петлю сандалий и мчались дальше.

Этот парень тоже был брахманом.

Совсем уж несерьезного брахмана я увидел в уличном подземном переходе. Это вообще был мальчишка лет тринадцати, голый торс его пересекал шнур дважды рожденного. Примостившись на ступеньках, он пристроил пластмассовую статуэтку слоноголового бога Ганеши, зажег сандал на тарелке и неустоявшимся голосом призывал к чему-то верующих. При этом он помахивал пучком павлиньих перьев и, как мне показалось, норовил хлестнуть ими почувствительнее тех, кто шел, не обращая на него внимания. Таких было большинство. Но никто при этом не выражал неудовольствия. Некоторые, впрочем, клали на тарелку монеты.

Что же касается других брахманов, занятых гражданскими, так сказать, делами, то о их касте нужно было догадываться. Спрашивать в современной Индии у образованного и прогрессивного человека о его (или еще чьей-нибудь) касте — не принято. Разве что в научных целях, оговорив их предварительно. Правда, мне показалось, что брахману не так уж неприятно, если его спрашивают — не брахман ли он?

То же самое с другими высокими кастами. Я как-то спросил субудара (майора) Рамадаса, полицейского офицера, опекавшего нас:

— Вы раджпут, субудар-джи?

— Естественно! — отвечал с гордостью майор.

Но все-таки спрашивать о касте не принято. Да в общем-то и не нужно. Достаточно знать джати вашего собеседника.

Строго говоря, у индийцев нет фамилий в нашем понимании. Есть "джати" — название касты, и не просто, а с адресом.

Рао, например, брахман народа телугу в штате Андхра-Прадеш, Кришнамурти и Кришнан Мурти — тамильские брахманы, Чаттерджи — бенгальские.

Намбудири — брахманы в штате Керала у народа малаяли, а Меноны — каста писцов, на полступенечки ниже брахманов — там же.

По Южной Индии с нами ездили администратор доктор Рао, врач — доктор Кришнамурти и переводчики Индранатх Чаттерджи и Правати Менон.

Господин Кришнан Мурти был механиком по кондиционерам в снецпоезде, везшем нас из Кералы в столицу Тамилнада город Мадрас.

А у людей из воинских каст джати звучат энергично и мужественно, с подчеркнуто-рычащим "р": Чопра, Арора.

ЗАКАЗАН СНИМОК СО СПУТНИКА

Наша бомбейская гостиница — пятизвездный отель "Леела Пента"— один к одному соответствовала кино-представлениям о роскошной заграничной жизни. Общий уровень гостиниц такого класса, наверное, совершенно одинаков во всех крупных городах мира. Но это была индийская гостиница со швейцаром в красном тюрбане, со сторожем — отставным солдатом, непальским гуркхом, с дамами-портье в шелковых сари. Со шведским столом: в меру наперченное карри и лепешки-чапати. С обилием смуглых боев. Малорослых же черных людей, босых и в шортах цвета хаки, утром разводил гуськом администратор, весь день они занимались простыми неслышными делами: натирали медные ручки, очищали пепельницы в холле, подстригали траву во дворе.

"Леела Пента" стояла ближе к аэропорту, чем к городу, и для поездки в Бомбей нам подали автобус. Сразу за отелем местность была довольно пустынной — загородное шоссе. Потом начались двухэтажные дома и лавки, лавки, лавки. Но вскоре мы вновь, оказались в незастроеных пространствах. Лишь на горизонте можно было разобрать что- то обширное, серое и бесформенное. И, только подъехав ближе, мы поняли, что это необозримое скопище лачуг. Слово "лачуга", впрочем, подходило этим сооружениям не больше, чем "дворец" — обычной лачуге в нашем понимании. Нет, хижины -не хижины, навесы - не навесы из рогож, тряпок, картонных ящиков теснились столь плотно, что невозможно было понять, как передвигаются между ними люди. А людей в этом скопище было — видимо-невидимо: голые, дети, женщины в выцветших дырявых сари, мужчины в скуднейших набедренных повязках. Мне запомнился парень в новых джинсах и пестрой рубахе. Он курил, сидя на корточках, и только обернулся на шум автобуса. Улыбнулся (во рту блеснули золотые зубы), сплюнул и отвернулся.

О такой трущобе нельзя было ничего узнать ни из книг, ни из кино, хотя говорится об этом много. Ее можно только увидеть. И от нее нельзя отвернуться.

Это была. индийская реальность. Реальность огромной перенаселенной страны. И эту реальность следовало принимать вне зависимости от того, соответствует она или нет сложившимся у нас представлениям. Потому что только это позволяло ориентироваться в окружающих нас людях, в их поведении и странных для европейцев жестах.

И в их чувстве времени.

— Когда вы за мной заедете? — спросил я по телефону старого своего друга, молодого индолога, работавшего в Бомбее.

В трубке послышалось хмыканье.

— Запомните, вы — в стране, где есть только два понятия времени: "утром, сэр" или "после обеда, сэр". Как доберусь.

...Это было великолепное угощение городом, которым потчует знаток и старожил совсем зеленого новичка. Вокзал Виктория, рынок Кроуфорд-маркет, Высшая школа искусств, Воровской базар — Чор-базар. И на каждый мой вопрос следовал ответ, обстоятельный и полный парадоксов.

— Забудьте все, что вы аккуратно читали. Здесь все динамично, все стремительно меняется. Откройте глаза, постарайтесь увидеть жизнь, как она есть.

Я спросил о трущобе, которая все не давала мне покоя. Насколько это типично? Что собираются с ней делать?

— Ну, это еще не самая большая. Есть здесь одна, побольше. Городские власти заказали сделать ее снимок со спутника. Нужно составить план оздоровления, а ни полицейские, ни муниципальные чиновники никогда не решатся туда зайти. Есть трущобы и хуже, но только в Калькутте. Но, представьте себе, там живут еще не самые бедные. Самые бедные ночуют на тротуарах. Каждый день в Бомбей приходит примерно две тысячи человек из деревень. Безземельные. В деревне работы нет, а в городе еще как-то можно прокрутиться. Через пару лет им удается скопить денег, и они покупают участок. Это стоит две тысячи рупий. А потом платят по двадцать пять рупий ежемесячно мафии, которая правит в трущобах. И строят крышу, а повезет — и стены из чего придется, холодов здесь не бывает. Не дай бог просрочить плату — дом сожгут, а самих выгонят. Обратиться к властям? Нет, люди там темные, любым властям не доверяют.

— Что за люди? — спросил я,— Деревенские хариджаны?

— А спросите у нашего шофера.

Шофер-индиец обернулся.

— Нет, сэр, там есть все. Есть и брахманы. У них тоже много детей, а сколько брахманов нужно на одну деревню? Есть и другие. Но больше всего, конечно, хариджанов.

Развернувшись на площади, в центре которой сидела мраморная британская королева Виктория, заботливо покрашенная белой масляной краской, и застревая во всевозможных пробках, мы выехали на прямую дорогу.

Хижины из рогожи, тряпок и картона показались мне знакомыми. И такие же люди толпились вокруг. Но это был другой квартал, самая большая зона бедности огромного города. Машину остановили поодаль, но достаточно близко, чтобы все разглядеть. Над хижинами поднимались дымки.

— Присмотритесь внимательнее. Что вы видите над крышами?

Почти над каждой крышей торчали телевизионные антенны.

— Самый дешевый телевизор — местного производства, черно-белый, маленький, стоит пять тысяч. Японский цветной — куда дороже. Но люди все-таки стараются купить цветной. Я ведь серьезно говорю: Индию понять очень трудно. Европейские мерки здесь не подходят. И особенно трудно придется, если у вас на все случаи жизни уже готовые стереотипы.

И все-таки очень хотелось увидеть именно то, о чем знал до сих пор лишь теоретически.

ЛИНГВИСТ

В Мадрасе вечерами мы приезжали на пляж, привлеченные как морской прохладой, так и видом на город и Бенгальский залив.

Мы были не одиноки. Все люди, посещающие Мадрас, обязательно попадают — рано или поздно — на этот пляж. Потому людей на пляже множество, причем не поймешь, кого больше — отдыхающих чужеземцев или местных жителей, стремящихся разнообразить отдых гостей столицы Тамилнада и тем снискать себе хлеб насущный.

[…]

А на мадрасском пляже действительно могут быть удивительные встречи. В предпоследний день за мною увязался нищий. Это был молодой человек лет двенадцати, одетый в нитку с тремя бусинами на шее. Он вежливо, но настойчиво дергал меня за руку и что-то приговаривал. Но у меня не было уже денег, и хотя мне было жаль парня, я качал головой и время от времени говорил по-английски: "Иди, мальчик. Нет денег".

Но он все шел и шел за мною и все дергал и дергал за руку. Я сказал по-русски: "Мальчик, отстань". По-русски он не понимал.

Мы прошли уже километра два. Я вдруг вспомнил, что эту же фразу я знаю по-цыгански. А цыгане вышли из Индии. Может быть, он поймет так лучше? И я сказал:

— Джа, чаво. Ловэ нанэ!

Мальчик вдруг резко оттолкнул мою руку, выпятил живот и гордо крикнул:

— Ноу хинди! Хир из Тамилнаду! Спик инглиш ор тамиль! (Никакого хинди! Здесь Тамилнад! Говори по- английски или по-тамильски!)

Вот это номер! Юнец без штанов разгуливает, а незамедлительно и точно классифицировал цыганский язык как один из индоарийских. И какое национальное самосознание!

Я вынул из кармана карандаш, который берег для гостиничного боя, и вручил юному языковеду.

Но тут из-за груды песка выскочила еще дюжина его коллег — мал мала меньше и устремилась ко мне.

ДОКТОР КРИШНАМУРТИ И ДОКТОР РАО

Доктор Кришнамурти — доктор в прямом смысле, поскольку он терапевт, а доктор Рао, университетский преподаватель, по-нашему скорее — кандидат философских наук. Оба, как я уже говорил, ездили с нами по индийскому Югу. Кришнамурти заботился о нас как врач, Рао — как администратор.

Доктор Рао — в полном противоречии с расхожими представлениями о южном темпераменте — был всегда невозмутим и спокоен. А южанином он был даже для Индии. Как уже видно из его джати, родом он был из дравидского штата Андхра-Прадеш, самого, впрочем, северного из южных штатов.

Доктор Кришнамурти, тамильский брахман, очкастый и щуплый, выглядел человеком без возраста: ему могло быть и двадцать пять, и сорок. Иногда нам удавалось есть в одно время, и я заметил, что ест он одни вегетарианские блюда, пользуясь только ложкой. Чем питается доктор Рао, мне заметить не удалось, но, во всяком случае, он пользовался вилкой и ножом на европейский лад. Прошу понять меня правильно: я не любитель заглядывать в чужие тарелки, но в данном случае мною двигала чисто этнографическая любознательность. В присутствии Рао Кришнамурти становился как бы незаметнее и тише (хотя и вообще был человек тихий и ненавязчивый), что тоже было понятно: один — начальник, а другой — подчиненный.

Доктор Рао довольно часто стал общаться со мной.

Может быть, тому причиной была наша беседа у скального храма Махабалипурам.

Кубические сооружения храма сплошь покрыты барельефами, частью плохо различимыми, но больше прекрасно сохранившимися: слоны, боги, люди в юбках-лунги и сари. Этот храм служит уже музеем, потому разуваться было необязательно, тем не менее я заметил, что доктор Кришнамурти задержался у двери автобуса и легко спрыгнул босой, а подойдя к храму, молитвенно сложил руки.

У храма было немало людей, кто складывал руки, кто нет. И две тысячи лет назад толпились здесь такие же люди в таких же юбках, делали те же движения. Индусы очень серьезно (а для нашего удобства по-английски) обсуждали, кто и что изображено. Причем все знали подробности, хотя в толкованиях порой весьма существенно расходились.

— Были вы в Северной Индии? — спросил меня доктор Рао.— Видели Тадж-Махал?

— В Северной Индии не был, а Тадж-Махал, конечно же, видел на фотографиях в журналах и книгах.

— И как вам он нравится?

Мне показалось, что в голосе доктора Рао звучит оттенок напряженности.

— Жемчужина мировой архитектуры,— отвечал я искренне,— гордость Индии. Но, доктор, это ведь не только Индия. Это архитектура Востока.

Доктор Рао сжал мне руку.

— Вот именно! Вот именно! А это — Индия. Дравидский Юг — это Индия без иранского влияния.

С этой минуты доктор Рао у любого из памятников стал как бы моим личным гидом. Знал он — не в пример гидам-профессионалам — много, и знания его были точны. Довольно скоро я убедился, что нашу страну он представлял себе тоже очень неплохо. Он разбирался в истории, знал даже, что литовский и латышский языки из живых европейских ближе всего к санскриту. Представлял разницу в росте населения наших республик. В общем, ученую степень имел не зря.

— Скажите,— спрашивал он у меня,— а не кажется вам, что развитие частной инициативы приведет у вас к такому же неравенству, как у нас?

Коммунистических взглядов он не разделял и часто вспоминал Англию, где стажировался. Хотя, судя по всему, наиболее милым его сердцу был путь средний между английским и нашим. Может быть, что-то на основе индийских традиций. Хотя среди этих традиций есть такие...

— Вы имеете в виду касты? — спросил я напрямик.

— И касты тоже. Здесь не все так просто, как кажется вам, европейцам. Возьмите неприкасаемых. Я сам много занимался этим. Большую программу проектировали в Андхре: помочь им получить землю, образование. Им резервировали места в университетах, на службе. Но скажите: если тысячи поколений вечно голодали, были унижены, их избивали за малейшую попытку протеста, разве это не могло не сказаться на потомках? Чисто генетически? И кроме того, они оказались не способны вести крестьянское хозяйство. Ведь быть крестьянином — это работать не только мускулами, но и головой. А тысячи лет землевладельцы не позволяли им думать, только показывали каждый день, какую примитивнейшую работу делать.

Доктор Рао говорил очень серьезно. Очень грустно.

И, увы, очень убежденно.

НЕВЕСТА ДОКТОРА КРИШНАМУРТИ

Возраст доктора Кришнамурти я узнал случайно. В Канчипураме, где, по словам индийских друзей, недорого можно купить превосходные сари.

Доктор выходил из лавки, держа два роскошных отреза — синий и коричневый с золотом — под мышкой. Он выглядел очень довольным.

— Жена обрадуется,— сказал я, пощупав и рассмотрев отрезы.

— Это для сестры,— отвечал доктор с сильным тамильским акцентом,— я еще холостой.— И, подмигнув, добавил: — Молод еще.

— Сколько же вам лет, доктор? — поинтересовался я.

— Всего двадцать шесть. Есть еще время.

Доктор Рао, шедший со мной, пояснил:

— Он не шутит. Индусы из хорошей семьи, да еще и доктора или адвокаты женятся лет в тридцать—тридцать пять. Надо встать на ноги, а для этого иметь свою практику. Это в один год не делается.

— А невеста будет ждать? — спросил я.

— Она еще не знает, что она — будущая миссис Кришнамурти. Она, наверное, только-только в школу пошла.

Легкая тень пробежала по лицу доктора Рао.

— Вы помните мою дочь?

Со своей дочерью — красивой молодой дамой, ученым-биологом, он познакомил меня в столице Кералы Тривандраме.

— Она не замужем. Ей уже двадцать семь. Она очень интеллигентна. А быть индийской женой трудно, очень трудно. Особенно интеллигентной женщине, — доктор Рао вздохнул.— Зато у старшей уже пятеро детей. Я вам внуков показывал?

И доктор Рао полез за бумажником.

ПРАВАТИ И ЕЕ СВЕКРОВЬ

Правати, наша переводчица, родом была из Кералы, из самого Тривандрама. Она кончила Университет имени Лумумбы, говорила по-русски как московская студентка и носила джинсы. Но в первом же керальском городе, куда мы попали — это был портовый город Кочин, сменила наряд на скромное сари. И все время в родном штате не изменяла традиционному наряду.

С ней было очень легко общаться, все-таки чувствовалась москвичка и даже патриотка Москвы. (Вообще

отмечено, что нет больших патриотов, чем иногородние учащиеся крупных университетских городов).

Уже под самый конец пути мы договорились с ней пройтись по Мадрасу (это был конечный пункт), поговорить, посмотреть, не суетясь, обыденные достопримечательности, вроде почты, вокзала и театра. Так и сделали.

Утомленные прогулкой по жаркому городу, мы зашли в первый же тенистый двор, окружавший внушительное здание в колониально-викторианском стиле (это и была почта), и присели, не прекращая разговора, на лавочку. Правати все еще не имела постоянной работы, и этот вопрос, естественно, ее волновал. Полгода назад она заполнила необходимые и бесчисленные бумаги и теперь ждала вызова в Тривандрамский университет на собеседование. Черепашьи темпы оформления сильно ее раздражали, хотя у нас она могла бы к подобному и привыкнуть. Об этом я ей и сказал.

— Ну что вы,— возразила Правати,— я здесь от многого отвыкла. Не знаю, как буду привыкать. В Травандраме — только освободилась, побежала к родителям мужа — у них мой сын, ему год уже. У них очень строгая семья. Бабушка мужа, мать его отца, никогда в его доме не ест. Потому что он — намбудири-брахман, а его жена, моя свекровь,— менон, это чуть-чуть ниже. А у свекрови новая служанка. Такая милая девочка лет четырнадцати. Все делает, только готовить ей не дают — она низкокастовая. Симпатичная, услужливая. Свекровь ею очень довольна. И вдруг свекровь мне говорит: "Смотри, какая порядочная, а ведь такая черная". Я даже сразу не поняла. А сама-то совсем как я.

И Правати легко коснулась пальцем своей светло-коричневой щеки.

— Однажды сидим мы на вокзале. А тут бегает ребенок, голенький, только с браслетом, совсем малышка. Я говорю свекрови: "Какая прелестная девочка!" А она мне отвечает: "Правати, я тебе удивляюсь. Что тут прелестного: она ведь черная и нищая". Понимаете: черная и нищая, значит, все. И если бы так думала только свекровь... Кончится ли это когда-нибудь?

— А что,— спросил я,— низкокастовые обязательно черные и нищие?

— Да что вы! В Москве я дружила с одной девочкой у нас в университете, неприкасаемой из Андхры. Во-первых, она светлее меня. А во-вторых, довольно богатая. Когда хариджанов наделяли землей, ее отец умело ею распорядился, он очень хороший хозяин. Потом были льготы для учебы, и он всем сыновьям дал образование. А дочку послал в Москву. У них очень приличная семья. Мы в Лумумбе очень дружили, говорили по-русски: она не знает языка малаялам, а я — телугу. Даже в Дели встречались, я была в доме ее родственников, тоже по-русски говорили. Может быть, ей легче будет с работой. Вы знаете, для них резервированы места. О нас бы кто позаботился!..

— А к вам в гости она не приедет в Тривандрам?

— Ко мне? Что вы! Вы не знаете мою свекровь!..

ТОРЖЕСТВО КНИЖНОГО ЗНАНИЯ

[…..]

Мы завернули за угол и оказались на Барма-базаре — нескончаемом ряду сросшихся боками лавочек размером и глубиной с платяной шкаф.

Среди всего этого неспешно двигалась густая толпа, и свободного места не оставалось совершенно.

Оставалось купить несколько недорогих сувениров, и торопиться нам было некуда, тем более что выбор был широкий. Обстоятельно рассматривали мы статуэтки, тарелочки, брелоки, не вступая, однако, в торг. Это было добровольной обязанностью Правати, которая, конечно же, знала быт и нравы восточного базара гораздо лучше нас.

Доктора что-то заинтересовало, и Правати осведомилась о цене. Разговор шел по-английски и потому был понятен:

— Сколько стоит?

— Вас интересует настоящая цена?

— Нет, последняя,

— Мисс, это — самая последняя!

Продавец, пожилой мужчина в европейском платье и вязаной белой ермолке, вел торг без суетливости. Что-то мне напоминала его вязаная ермолка... Что? И я спросил нарочито спокойно:

— Правати, а почему вы говорите с ним по-английски?

— Но я же не знаю тамильского!

— А вы говорите на малаялам.

— А почему вы думаете, что он понимает малаялам?

— Да потому, что на нем шапочка, "которую носят керальские мусульмане-мопла"!

Правати недоверчиво посмотрела на меня. Во взгляде ее читалось: "Вы еще мне будете объяснять!", но, обернувшись к продавцу в ермолке, она что-то неуверенно сказала. В ответ последовал такой радостный, громкий и стремительный ответ, что у меня отлегло от сердца.

Это был момент истинного торжества книжного знания...

КАСТЫ. МИФ И РЕАЛЬНОСТЬ

Л.Алаев,  кандидат исторических наук

Журнал "ВОКРУГ СВЕТА" №7, 1973

По конституции 1950 года каждый гражданин Индийской республики имеет равные права вне зависимости от кастового происхождения, расы или религии. Справляться о касте человека, поступающего в институт или на государственную службу, выдвигающего свою кандидатуру на выборах, - преступление. В переписях населения графа о кастовой принадлежности отсутствует. Отмена дискриминации на основе касты - одно из крупнейших социальных завоеваний независимой Индии.

В то же время существование некоторых низших, в прошлом угнетенных каст признано, ибо закон указывает, что они нуждаются в особой защите. Для них введены благоприятные условия получения образования и продвижения по службе. А чтобы обеспечить эти условия, пришлось ввести ограничения для членов других каст.

Каста до сих пор оказывает громадное влияние на жизнь каждого индуса, определяя место его жительства не только в деревне, но и в городе (особые улицы или кварталы), влияя на состав работающих на предприятии или в учреждении, на выдвижении кандидатов для выборов и т.п.

Внешние проявления касты ныне почти отсутствуют, особенно в городах, где вышли из моды кастовые значки на лбу и получил распространение европейский костюм. Но как только люди знакомятся ближе - называют свою фамилию, определяют круг знакомых, - они тут же узнают о касте друг друга. Дело в том, что подавляющее большинство фамилий в Индии - это бывшие кастовые обозначения. Бхаттачария, Дикшит, Гупта - обязательно члены самых высоких брахманских каст. Сингх - это либо член воинской касты раджпутов, либо сикх. Ганди - это член торговой касты из Гуджарата. Редди — член земледельческой касты из Андхры.

Главный же признак, который безошибочно отмечает любой индиец, — поведение собеседника. Если он выше по касте, он будет вести себя с подчеркнутым достоинством, если ниже — с подчеркнутой предупредительностью.

...Между двумя учеными — женщиной из Москвы и молодым преподавателем индийского университета — произошел такой разговор:

— Ведь это же очень трудно — полюбить девушку обязательно своей касты, — сказала она.

— Что вы, мадам, — ответил индиец. — Гораздо труднее полюбить девушку другой касты!

У домашнего очага, в семье, в отношениях между семьями каста господствует пока почти безраздельно. Есть система наказаний за нарушение кастовой этики. Но сила касты не в этих наказаниях. Каста еще в ранней юности формирует симпатии и антипатии человека; такой человек уже не может не оказать поддержки "своему" против "чужого", не может полюбить "н е т у" девушку.

_____________________________________________________

...Автобус на Анклешвар безбожно опаздывает. Я уже час жду его, пристроившись в тени кустарника. Страшно першит в горле; время от времени я отвинчиваю крышку термоса и отпиваю глоток кипяченой воды. Путешествия по Индии приучили меня всегда носить ‘с собой термос. У индийцев, которые ждут того же автобуса, термосов нет, и то и дело кто-то поднимается с земли и идет к невысокому человеку, сидящему в стороне от дороги под деревом. Это торговец водой. Перед ним в аккуратный ряд выстроились глиняные горшочки. Человек кидает быстрый оценивающий взгляд на покупателя, берет один из горшочков и зачерпывает из кувшина воду. Иногда он подает каждому покупателю отдельный горшочек, иногда же кому-то приходится обождать, пока сосуд освободится, хотя рядом стоят свободные горшочки. В этом нет ничего удивительного: даже моему неопытному глазу видно, что подходят люди, принадлежащие к разным кастам.

Когда я думаю об индийских кастах, я всегда вспоминаю этого торговца водой. Дело не столько в том, что каждой касте предназначен свой сосуд. Дело в другом. Есть тут вещь, которую я никак не могу понять, и потому решаю спросить прямо у водочерпия:

— Люди каких каст могут брать у вас воду?

— Любых, господин.

— И брахманы могут?

— Конечно, господин. Ведь они не у меня берут, а из ближайшего очень чистого колодца. Я только принес воду.

— Но ведь из одного горшочка пьют много людей. Они не оскверняют друг друга?

— Каждой касте предназначен свой горшочек.

В этой местности — это мне хорошо известно — проживают люди по крайней мере доброй сотни каст, а перед торговцем стоит всего дюжина горшочков.

Но на все дальнейшие вопросы продавец твердит:

— Каждой касте — свой горшочек.

Казалось бы, покупателям-индусам нетрудно разоблачить продавца воды. Но никто не делает этого: иначе как напиться? И все, не сговариваясь, делают вид, что все в порядке, все молчаливо поддерживают фикцию.

Я привожу этот случай потому, что в нем отразилась вся нелогичность и непоследовательность кастовой системы, системы, построенной на фикциях, имеющих реальное значение, и на реальной жизни, причудливо превращенной в фикцию.

Можно составить многотомную библиотеку из книг об индийских кастах, но нельзя сказать, что все о них известно исследователям. Ясно, что все многообразие каст составляет единую систему человеческих групп и их взаимоотношений. Отношения эти регулируются традиционными правилами. Но каковы эти правила? И что такое вообще каста?

Само это название — не индийское, оно происходит от латинского слова, обозначающего чистоту породы. Индийцы пользуются для обозначения касты двумя словами: "варна", что значит "цвет", и "джати", что значит "происхождение".

Варны — их всего четыре — установил в самом начале нашей эры законодатель Ману: брахманы-жрецы, кшатрии-воины, вайшьи-торговцы, земледельцы, ремесленники, и шудры-слуги. Зато количество джати традиция не ограничила. Джати могут отличаться по профессии, по оттенку религии, по бытовым правилам. Но теоретически все джати должны укладываться в систему четырех вари.

Для того чтобы разобраться в мифах и фикциях кастовой системы, нам нужно вспомнить — самым беглым образом — законы Ману: все люди делятся на четыре Варны, в касту нельзя вступить, в ней можно только родиться, система каст остается всегда неизменной.

Итак, все люди делятся на четыре Варны, а сама система — это как бы комод, в четыре больших ящика которого сложены все джати. Подавляющее большинство верующих индусов в этом убеждены. На первый взгляд все вроде бы так и есть. Брахманы остались брахманами, хотя и разделились на несколько десятков джати. Нынешние раджпуты и тхакуры соответствуют Варне кшатриев. Вайшьями теперь, правда, считают только касты торговцев и ростовщиков, а земледельцы и ремесленники считаются шудрами. Но "шудрами чистыми". С ними без ущерба могут общаться даже самые ортодоксальные брахманы. Ниже их — "шудры нечистые", а в самом низу — неприкасаемые, которые вообще не входят ни в одну из варн.

Но подробные исследования показали, что есть масса каст, которые не лезут ни в какой ящик.

На северо-западе Индии существует каста джатов — земледельческая каста. Всем известно, что они не брахманы, не кшатрии и не вайшьи. Кто же они тогда — шудры? (Социологи, работавшие среди джатов, никому не рекомендуют выдвигать такое предположение в присутствии джатов. Есть основания полагать, что социологи научены собственным горьким опытом.) Нет, джаты — не шудры, ибо они выше вайшьев и лишь немного уступают кшатриям. Все знают об этом, но на вопрос "почему?" отвечают, что так было всегда.

Вот другой пример: земледельцы — бхуинхары — это "почти" брахманы. Они вроде бы и брахманы, но не совсем, потому что занимаются земледелием. Так вам объяснят и сами бхуинхары, и любой из брахманов. Правда, есть брахманы, которые занимаются земледелием, но остаются настоящими брахманами. Стоит лишь копнуть историю, чтобы понять, в чем тут дело. Еще до XVIII века бхуинхары были шудрами. Но вот член этой касты стал князем города Варанаси, самого священного города индусов. Правитель Варанаси — шудра?! Быть этого не может! И варанасийские брахманы — самые уважаемые и авторитетные в Индии — взялись за "исследования" и вскоре доказали, что князь, а следовательно, и вся его каста — это, в сущности, брахманы. Ну, разве что чуть-чуть не брахманы...

Примерно в то же время на территории нынешнего штата Махараштра образовалось несколько княжеств во главе с раджами, происходившими из не очень высокой касты кунби. Поэты, положенные по штату дворам восточных владык, немедленно начали складывать оды, в которых сравнивали подвиги раджей с деяниями древних кшатриев. Наиболее опытные из них намекали на то, что род раджи ведет начало от кшатриев. Само собой, такие намеки встречали со стороны раджей самое теплое отношение, и следующие поэты пели об этом уже как о непреложном факте. Естественно, что в пределах княжеств никто не позволял себе выразить самое малое сомнение в высоком происхождении маратхских правителей. В XIX веке уже никто и вправду не сомневался в том, что князья и вся их каста — самые настоящие кшатрии. Более того, живущая в Бихаре и Уттар-Прадеше земледельческая каста курми стала претендовать на кшатрийское достоинство на том лишь — весьма, кстати, шатком — основании, что она родственна касте кунби из Махараштры...

Примеров можно было бы привести бесчисленное множество, и все они говорили бы об одном: представление об извечности касты не более чем миф. Кастовая память очень коротка, скорее всего умышленно коротка. Все, что отдаляется на расстояние в два-три поколения, как бы проваливается в "незапамятные времена". Эта особенность давала кастовой системе возможность применяться к новым условиям и в то же время всегда оставаться "древней" и "неизменной".

Даже правило, что в касту нельзя вступить, и то не абсолютно. Например, некоторые — самые низкие — касты Майсура: прачки, цирюльники, бродячие торговцы и неприкасаемые — могут принимать людей, изгнанных из других, более высоких каст. Процедура эта сложна и длится долго. Прачки, скажем, обставляют прием в свою касту так.

Собираются члены касты со всей округи. Претенденту в прачки бреют наголо голову. Его купают в реке, а потом еще ополаскивают водой, в которой только что мыли статую богини Ганги. Тем временем на берегу строят семь хижин, вступающего проводят через них и, как только он выходит из хижины, ее тут же сжигают. Это символизирует семь рождений, через которые проходит душа человека, после чего он полностью перерождается. Внешнее очищение закончено.

Наступает очередь очищения внутреннего. Человеку дают съесть куркуму — цитварный корень — и орех, который прачки употребляют вместо мыла. Куркума — едкая, жгучая, горькая — должна окрасить внутренности испытуемого в приятный желтый цвет; что же касается ореха, то его вкус тоже вряд ли приятен. Есть оба надлежит не морщась и не кривясь.

Остается принести жертвы богам и устроить угощение всем членам касты. Теперь человек считается принятым в касту, но и после этого и он, и его сын будут низшими из прачек, и лишь внук — быть может! — станет полноправным членом касты.

Можно, зная положение низших каст, задать вопрос: а зачем вообще вступать в столь низкое общество, как прачки или неприкасаемые? Почему вообще не остаться вне касты?

Дело в том, что любая каста, даже неприкасаемая, — это достояние человека, это его община, его клуб, его, если так можно выразиться, страховое общество. Человек, не имеющий опоры в группе, не пользующийся материальной и моральной поддержкой своих близких и далеких сотоварищей по касте, покинут и одинок в обществе. Поэтому лучше быть членом даже самой низкой касты, чем остаться вне ее.

А как, кстати, определяется, какая каста ниже, а какая выше? Есть много способов классификации, строятся они зачастую на основе отношений той или иной касты с брахманами.

Ниже всех стоят те, от кого брахман не может принять ничего. Выше — те, кто может предложить брахману пищу, приготовленную на воде. Потом идут "чистые" — те, кто может предложить брахману воду в металлическом сосуде, и, наконец, "самые чистые", кто может напоить брахмана из глиняной посуды.

Значит, самые высокие — брахманы? Казалось бы, да, ибо их Варна по законам Ману самая высокая. Но...

Индийский социолог Де-Суза задавал вопрос о том, какая каста самая высокая, какая следующая и так далее, жителям двух деревень в Пенджабе. В первой деревне брахманов поставили на первое место только сами брахманы. Все другие жители — от джатов до неприкасаемых — уборщиков нечистот — поместили брахманов на второе место. На первом же оказались землевладельцы — джаты. А торговцы — банья, поддержанные маслобойщиками — тели, вообще отодвинули брахманов на третье место. На второе они поставили себя.

В другой деревне (здесь брахманы очень бедны, а один из них вообще безземельный батрак) даже сами брахманы не решились присудить себе первенства. На первом месте оказались джаты. Но если вся деревня поместила на второе место торговцев, а на третье брахманов, то мнение самих брахманов разделилось. Многие из них претендовали на второе место, другие же признали торговцев выше себя.

Итак, даже верховенство брахманов и то оказывается на поверку фикцией. (При этом следует признать, что опустить брахманов ниже чем на второе-третье место никто не решился: есть все-таки священные книги, где брахманы объявлены воплощением бога на земле.)

Можно посмотреть на кастовую систему с другой стороны. Все ремесленные касты считаются ниже земледельческих. Почему? Потому, отвечает традиция, что обработка земли почетнее, чем работа по дереву, металлу, коже. Но ведь есть множество каст, члены которых работают именно на земле, но которые стоят гораздо ниже ремесленников. Все дело в том, что своей земли у членов этих каст нет. Значит, почет оказывается тем, кто владеет землей — все равно, обрабатывает он ее своими или чужими руками. Брахманы до последних аграрных реформ в большинстве своем были землевладельцами. Работали на их земле члены низких каст. У ремесленников же земли нет, и работают они не на себя, а на других.

Члены низких каст, которые работают батраками, не называются земледельцами. У их каст совсем другие названия: чамары — кожевники, паси — сторожа, параяны — барабанщики (от этого слова и происходит вошедшее во все европейские языки "пария"). Их "низкие" занятия предписаны им традицией, но они могут обрабатывать землю без ущерба для своего престижа, потому что это занятие "высокое". Ведь у низких каст своя иерархия, и, скажем, кузнецу взяться за обработку кож — значит низко пасть. Но как бы ни трудились низкокастовые на поле, это не возвысит их, ибо само поле им не принадлежит.

Еще один из кастовых мифов — сложные и мелочные ритуальные предписания, которыми буквально опутан каждый член высокой касты. Чем выше каста, тем больше ограничений. Как-то мне довелось беседовать с одной женщиной. Ее мать — весьма ортодоксальная брахманка — попала в наводнение, и дочь сильно о ней беспокоилась. Но дочь приводило в ужас не то, что мать может погибнуть, а то, что, изголодавшись, она будет вынуждена есть "с кем попало", может быть, с неприкасаемыми. (Почтительная дочь даже не решилась произнести слова "неприкасаемый", но, несомненно, его подразумевала.) Действительно, когда знакомишься с правилами, которые должен соблюдать "дважды рожденный" брахман, начинаешь испытывать к нему жалость: бедняга не может выпить воды на улице, вечно должен заботиться о чистоте (естественно, ритуальной) пищи, не может заниматься большинством профессий. Даже в автобусе он не мог бы ездить, чтобы не коснуться кого не следует... Чем больше ограничений налагает каста на своего члена, тем она выше. Но оказывается, что большинство запретов можно вполне спокойно обойти. Женщина, которая так беспокоилась за мать, была, очевидно, большей индуисткой, чем сам Ману. Ибо сказано в его "Законах":

"Кто, находясь в опасности для жизни, принимает пищу от кого попало, не пятнается грехом, как небо грязью..." И Ману иллюстрирует этот тезис примерами из жизни риши — древних мудрецов: риши Бхарадваджа с сыном, мучимые голодом, съели мясо священной коровы, а риши Вишвамитра принял из рук "самого низкого из людей" чандалы — отверженного — ляжку собаки.

То же самое относится и к профессиям. Брахману не разрешается заниматься "низкими" работами, но если у него нет другого выхода, то можно. И вообще большинство ограничений относится не к поведению, а к намерениям. Не то чтобы человек высшей касты не должен общаться с низкокастовым, он не должен хотеть общаться.

Несколько десятилетий назад, когда с легкой руки англичан в Индии распространилась содовая вода со льдом, возникла тяжелая проблема. Кто именно приготовил воду и лед на фабрике или на кустарном предприятии, неизвестно. Как быть? Ученые пандиты разъяснили, что содовая вода, а тем более лед — это не простая вода, и через них осквернение не передается.

Другое дело люди низких каст. Если неприкасаемому нельзя заходить в "чистые" кварталы, то лучше ему этого и не делать, ибо последствия могут быть самыми печальными.

Господствующие касты никогда не испытывали особого желания менять что-либо в традиционной структуре. Но выросли новые социальные группы: буржуазная интеллигенция, пролетариат. Для них большинство устоев кастовой системы обременительны и не нужны. Движение за преодоление кастовой психологии — его поддерживает правительство — ширится в Индии и сейчас добилось больших успехов.

Но кастовая система, такая неподвижная на первый взгляд и такая гибкая в действительности, отлично приспособилась к новым условиям: к примеру, капиталистические объединения часто строятся по кастовому принципу. Например, концерны Тата — это монополия парсов, все компании концерна Бирла возглавляют члены касты марвари.

Живуча кастовая система еще и потому — и в этом ее последний парадокс, — что она не только форма социального угнетения низших, но и способ их же самоутверждения. Шудрам и неприкасаемым нельзя читать священные книги брахманов? Но и у низких каст есть предания, в которые они не посвящают брахманов. Неприкасаемым запрещено появляться в кварталах, населенных высококастовыми индусами? Но и брахман не может прийти в поселок неприкасаемых. Кое-где его могут за это даже избить.

Отказаться от касты? Ради чего? Чтобы стать равноправным членом общества? Но разве равноправие — в существующих пока условиях — может дать нечто большее или лучшее, чем уже сейчас предлагает каста, — твердую и безоговорочную поддержку собратьев?

Каста — институт древний и архаичный, но живой и цепкий. Ее очень легко "похоронить", вскрыв многочисленные ее противоречия и нелогичности. Но живуча каста именно благодаря своей алогичности. Будь она основана на твердых и непреложных принципах, не допускающих отклонений, она давно изжила бы себя. Но в том-то и дело, что она традиционна и изменчива, мифологична и реалистична в одно и то же время. Волны действительности не могут разбить этот прочный и в то же время неосязаемый миф. Пока не могут...

Примечания

1 В русском языке употребляется два написания этого слова: "брамин" и "брахман". Более близкое к санскритскому произношению — "брахман".

2 По непонятным причинам этот индийский термин "неприкасаемые", то есть те, к кому нельзя прикоснуться, чтобы не оскверниться, употребляется в нашей публицистике в совершенно обратном смысле: "неприкосновенные". По счастью, в работах по Индии термин этот употребляется в истинном его значении.